Новые интеллигенты

Ультраправые − военные зомби с чёрными крестами вместо глаз

 «За Дьявола Тебя молю, Господь!
И он – Твоё созданье.
Я Дьявола за то люблю,
Что вижу в нём – моё страданье».
Зинаида Гиппиус «Божья тварь»

I

Все неинтеллигентные люди похожи друг на друга, каждый интеллигентный человек интеллигентен по-своему», – прочитала Мнимозеева на двери незнакомой редакции и уверенно шагнула вперёд.

Человек в позе лотоса сидел за компьютером и бормотал трёхэтажные мантры. Он поклонился Мнимозеевой, качаясь из стороны в сторону, словно большой китайский болванчик: «Будда Будданский, ответственный секретарь журнала ”Новый интеллигент”». Мнимозеева споткнулась – по полу ползал мохнатый бомж, собирая пустые бутылки в подол. «Моя жена – Майя!» – пояснил Будданский с достоинством. «Венчанная!» – из-под стола вынырнуло лицо Майи – «всё синее, как апельсин», говоря на языке Поля Элюара. Майя сделала попытку поцеловать Будданского, сложила губы трубочкой, но не удержалась на ногах, брякнулась на четвереньки и чмокнула своё голое колено. По ошибке приняла его за супруга и разочарованно спросила: «Будда, ты пьян?!».

Журналист Иван Шатлов лежал на полу и крепко спал, накрыв лицо газетой. Былинный русский богатырь отдыхал после битвы. «Водка осталась!» – крикнула ему в ухо Майя. Шатлов с грохотом вскочил. Мнимозеева приблизилась, чтобы посмотреть – не уходит ли земля у него из-под ног? Встав на цыпочки, она едва дотянулась до его плеча. Он смёл её в сторону и устремился к столу… Пил молча, могучими глотками. Мнимозеева не могла оторвать от него восхищённых глаз. Он показался ей царским опричником, затесавшимся среди простого краснолицего базарного люда.

«Размечталась! Он гей!» – хмыкнула Майя. Будданский погрозил Майе кулаком, а перед Мнимозеевой похвастался: «Майя – моя девятая жена, остальные – на Ваганьковском. И все до сих пор девственницы!». Будда углубился в воспоминания и заснул с просветлённой улыбкой. Майя подмигнула Шатлову: «У тебя их сколько было?» – «Жён или девственниц? Я не монах!» – «Девственников!» – Шатл усмехнулся: «Поехали ко мне!». «Пригласите меня!» – расхрабрилась Мнимозеева.

Шатл жил в коммунальной квартире с четырьмя молодыми соседками-бетонщицами. Одна из них, востроглазая и щербатая, высунулась в коридор: «Яйца есть?». «Они к Вам не пристают?» – спросила Мнимозеева с сочувствием. Шатл до крови прикусил губу.

Комната Шатла, огромная и квадратная, как он сам, напоминала дровяной склад: брусья, колоды, брёвна. В красном углу, где у добрых христиан образа, в дубовой раме висела детская книжка с нарисованным на обложке бумажным самолётом. Мнимозеева прочитала заглавие: «Аполлинарий Шатлов “Учитесь летать!”» – «Это отец написал, он был лётчиком-испытателем. Я всегда завидовал ему». – «Вас мучил страх перед ним?» – Мнимозеева знала наизусть «Введение в психоанализ» Зигмунда Фрейда. – «Женские головы вечно набиты Фрейдом или гороскопом!» – рассмеялся Иван Апполинариевич и подарил ей томик Ницше.

II

Консьержка в доме Мнимозеевой долго не пропускала Шатлова, разглядывая его в лорнет. Стремясь быть интеллигентным, он подарил ей один красный мак, два других приберёг для Дамы своего сердца. Мнимозеева обрадовалась цветам: «Я отнесу их на кладбище, в наш фамильный склеп!». Она принесла к столу семейное блюдо Мнимозельбергов – старательно приготовленные, слегка обугленные тосты. Шатлов разгрыз один с таким треском, будто рухнул сосновый лес: «Ты удивительно  готовишь!». Он поднялся, собираясь поцеловать Мнимозееву, расправил плечи – задел головой антикварную люстру и разбил все плафоны… Мнимозеева интеллигентно ничего не заметила. Но Шатл уже сошёл со своего старта, натянул залатанную лётную куртку и нащупал в кармане бутыль: «Пойду, напьюсь с бомжами!».

Мнимозеева наблюдала из окна, как он пересекает площадь семимильными шагами – массивный гранитный монумент, удравший с пьедестала, чтобы выпить водки… Перед сном она устроила гадание по книге Ницше, подаренной Шатловым, и ей выпало: «Что знает о любви тот, кто не презирал именно того, кого любил?»… Мнимозеева проснулась от звона разбитого стекла – тяжёлые булыжники летели в окно. Шатл порывистый, пьяный и злой, выковыривал их из мостовой. Он взобрался к ней по пожарной лестнице: «Почему у твоего подъезда столько «мерседесов»? Надо их взорвать к чёртовой матери!».

Рано утром Шатлов проявил чудеса элоквенции и уговорил Мнимозееву сходить в гости к «фашикам», чтобы пройти «посвящение». Козьими тропами они пришли к почерневшему от плесени дому, бывшему когда-то общественной баней. «Здесь живёт мой друг – художник Маков. У него на чердаке – оранжерея мака. Маков содержит колонию бомжей: они работают и стерегут урожай». – «И ему что-то достаётся?» – удивилась Мнимозеева. – «Он организовал настоящий концентрационный лагерь: бараки, отдельные для женщин, мужчин и детей, у каждого номер на руке, радиоприёмник, откуда доносятся приказы, и с утра до вечера играет классическая музыка. Здоровые работоспособные особи он сохраняет для популяции…» – «А других куда?» – содрогнулась Мнимозеева. – «В этой старой бане осталось достаточно печей!». Мнимозеева со страхом посмотрела вверх: на крыше чёрного дома торчали трубы, из некоторых валил дым.

Они зашли в подъезд. Шатлов пнул обитую железом дверь, разогнался и снова ударил. Раздался реактивный рёв… У Мнимозеевой заложило уши – ей показалось, что Шатл вот-вот взлетит и исчезнет за горизонтом. «Существует кодекс интеллигента: дважды звонить нельзя!» – прошептала она. «Хайль!» – вскинул руку художник Маков, встречая гостей. Он запахнулся в потёртую полковничью шинель, подозрительно осмотрел Мнимозееву, принес большой деревянный циркуль и начал делать замеры. «Кончик носа должен быть перпендикулярен поверхности лица и не выступать за линию от мочки уха…» – Маков щекотал Мнимозееву своим длинным горбатым, отнюдь не арийским шнобелем. – «Себя лучше измерь!» –  прорычал Шатлов. – «Я  обязан быть… выше этого! Я – идеолог!».

Маков усадил гостей за стол, налил всем водки, откашлялся: «Кто такой Христос? Абсолютный арий! Апостолы испоганили его учение. “Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов” – это гимн некрофилии!». Мнимозеева вытянула просвещённую головку, словно голодная гусыня: «Вы имеете в виду Ницше?» – Шатл сказал ей на ушко: – «Он этого не читал!» – «Он только “Майн Кампф” читает?» –  «Он и этого не читал!».  Маков бережно извлёк из-за пазухи потрёпанную книгу: «”Три мушкетёра” Александра Дюма – настоящий фашистский роман! Наше Евангелие от Александра! Все его герои хотят одного – красиво умереть!». Ожидая поддержки, он протянул Шатлову горстку шариков опия. Шатл покатал шарик в руке, набил трубку, затянулся и задумался о своём: «Ты читал мою статью о нацистской группе “Водяной”? Ребят недавно посадили, а мне дали премию за эксклюзивный материал!» – «Это они бросали в пруд бомжей и убивали их током? Наши мальчики! – Маков повеселел: –  Ты, поди, сам их и подучил?» – «Я создал их… А теперь буду свидетелем на суде!» – Шатл мрачно скрутил ещё один шарик. –  «Иуда! – протянул Маков. – Большая премия - то?» – «Да нет, поощрительная… Дай мне отпущение!» –  взмолился Шатлов.

Маков снял со стены картину и вознёс её, как икону. На холсте были изображены воскресшие мученики – штурмовики Рёма в коричневой униформе СА, над каждой офицерской пилоткой светился  нимб… Шатл упал на колени. Маков с размаху огрел его образом по голове и накинул ему на плечи свою шинель: «Посвящаю тебя в полковники!». Сам остался в чёрных жаккардовых трусах с широкой резинкой. Шатлов со свистом оттянул её и сунул несколько зелёных купюр в самый низ маковского живота: «В партийный фонд!». «Не пропью! Ей-богу, не пропью!» –  поклялся Маков.

III

Чуть забрезжил рассвет, Шатлов повел Мнимозееву в легендарный скверик у Большого театра… В неурочный час там было безлюдно, только на скамейке зябко свернулась сутулая змейка в куцем пальто. Она гипнотизировала бронзового Аполлона на лепном фасаде здания. Шатлов просиял, наклонился к Мнимозеевой: «Он здесь живёт – мой лучший друг Тимофей, мальчик из академической среды!». Шатл прижал «змею» к груди. «А-ад! А-ад! А-ад!» – бубнил Тимофей, заикаясь и картавя. Мнимозеева принялась набожно креститься, но Шатлов разъяснил, что его приятель просто не выговаривает слово «рад». Тимофей поцеловал руку Мнимозеевой и впал в состояние лихорадочной ажитации: «Г-где з-здесь м-можно к-купить ш-шампанское? Я – б-богатый ч-человек!». Он подбросил в воздух несколько пачек стодолларовых купюр, жонглируя ими, как факир, одна – упала в грязь. Шатлов сделал движение поднять. «Н-ну, их! – остановил Тимофей. – К-когда я оч-чень п-пьян, я их ‘ву на ч-части!». – Мнимозеева оживилась: – «Давайте все напьёмся, ты будешь рвать, а мы… потом склеим!» – «Не меркантильничай!» – прикрикнул на неё Шатлов и обнял Тимофея. – «П-поехали ко м-мне на Н-новый А’бат! Б-будем к-кутить!» – «Там сейчас офис – ты же квартиру сдал!» – напомнил Шатлов. – «А-азгоним всех!!!».

Офис на Новом Арбате был стандартно выбелен, как гинекологический кабинет, и заставлен компьютерами, ксероксами и факсами. Но остались светёлки с этажерками и комодами, сундуком Марины Цветаевой (в каждом интеллигентном московском доме имелся такой сундук), с «Апокрифами» на древнегреческом и «Историей Римской империи» по-латыни… В привычной домашней обстановке Тимофей преобразился: распрямился во весь рост, принял облик статного царевича и заговорил, как Демосфен, выплюнув изо рта камушки: «Семинария … потом – аспирантура истфака…». С неторопливым достоинством он вынул из старинного сундука монашеский клобук, чуть помедлил и покрыл голову: «Кто наденет его, будет монахом!». «Не бесовствуй!» – погрозил ему пальцем Шатлов. «А какая тема диссертации?» – поинтересовалась Мнимозеева. «“Особенности стоицизма Римской империи”. Я беру период Сенеки и Нерона – время, когда стоицизм в циничном распаде плавно перешёл в фашизм…», – ораторствовал Тимофей.

Мнимозеева в порыве ревности отвела Шатлова в сторону: «Он параноик! Параноики вечно пишут подобные диссертации!». «Между нами ничего нет!» – лепетал Шатлов… Зная, что от него отреклись, Тимофей поднял палец правой руки вверх, как Христос на картине Дали, и печально сгорбившись, вновь обратился в Змея. Он ползал по полу, изгибая свое длинное тело, за ним тянулся хвост из пустых пивных банок. «Д-д’узья! Я в-вам м-мешаю! Г-гоните м-меня! В-вп’очем, н-не н-надо… я с-сам!» – Тимофей распахнул окно и высунулся. Шатлов с трудом  отлепил его от подоконника, Горыныч стал клеиться к нему. Спасая любимого, Мнимозеева решила придушить злодея-соперника. Тимофей не сдавался и обижено вопил: «Т-ты в-ведьма! У т-тебя есть х-хвост! Анафема!!!». Он схватил ящик с пивными банками и брякнул о пол. Раздался грохот… В дверях появился детина в малиновом пиджаке: «Гуннов, директор фирмы “Аттила”. Валите отсюдова!». Из соседних кабинетов в унисон затявкали факсы... «Я п-п’одал Ым им!» – произнес Тимофей сокрушенно (он хотел сказать: «Рим им», но этого никто не понял). Вывалив из кейса кипы долларов, Тимофей в ярости стал раздирать их на мелкие части. Пол был усыпан зелёным конфетти… Гуннов проворно встал на колени и принялся набивать карманы обрывками.

Пока Шатлов ловил такси, Тимофей подкрался к Мнимозеевой, раскинув руки: «Я т-тебя л-люблю!». Она отшатнулась, и он стиснул в объятиях фонарный столб… В машине на ходу Тимофей настойчиво пытался выброситься через ветровое стекло. Шатлов с силой удерживал его за штаны – они то и дело спадали, обнажая тощий зад расточителя.

IV

Высадив Тимофея из такси у Большого театра, Шатлов горячо извинялся перед Мнимозеевой, краснея за своего товарища: «Тимофей не совсем наш, в нём много декаданса, интеллигентской левизны…» – «Разве вы не интеллигенты?» – «Мы – Правые. Мы создали образ “нового интеллигента” – так называется наш журнал». Шатлов попросил водителя притормозить у газетного киоска, купил свежий номер журнала «Новый интеллигент» и с гордостью вручил Мнимозеевой: «Он издаётся в Израиле, на лучшей мелованной бумаге!». На глянцевой обложке с глиттерами  переливалась всеми цветами радуги Великая святыня Иерусалима – Стена Плача. Мнимозеева полистала журнальные страницы с репродукциями «адских» картин Иеронима Босха, наткнулась на статью Ивана Шатлова «Мумии рейхстага», внимательно прочитала… и  не поверила своим глазам!.. в злобном фельетоне известные лидеры Правой партии выставлялись на смех в виде Хлестакова, Собакевича и Вия! «Где же твои Правые идеи?!» – «…Приходится изъясняться эзоповым языком… антиреклама лучше любой рекламы! – Шатлов угрюмо распечатал бутылку шампанского, его ледяные бесцветные глаза наполнились шипучей пеной: – «Презираешь меня?!». Мнимозеева повертела в руках глиттерный журнал, на обороте стояла цена одного экземпляра  – тридцать шекелей. Она вздохнула… выбросила вперёд руку и робко сказала: «Хайль!».

На следующее утро Шатлов привёл к Мнимозеевой почётного гостя. Колоритный джигит жестом усталого артиста поправил перед зеркалом концертный галстук-бабочку. Шатл представил его с особенной важностью: «Хамам Хамамов – главный редактор журнала “Новый интеллигент”». Босс сверкнул узкими чёрными скважинами, подошёл к столу и выпил залпом бутылку водки. Шатл услужливо открыл другую. «Моё настоящее имя Кумган, я – калмык, дальний родственник Ленина… Приехал в Москву из села, играл на саксофоне в джаз-оркестре, потом женился на дочери первого советника президента… У меня хороший… саксофон-контрабас! – разоткровенничался редактор и подмигнул Мнимозеевой: – У Вас есть сестра или мама?» – «Раньше я жила с прабабушкой, она умерла…» – «Пустяки! Зови её сюда!». 

Шатлов предложил ему выпить ещё. Мнимозеева принесла к столу традиционно обугленные тосты. Кумган опустошил бутыль, набил рот тостами, хрустнул… и сломал все свои золотые зубы… Его чёрные скважины стали огненными, на Шатла полилась горящая лава, началось извержение вулкана: «Это сионистский заговор! А ты – израильский шпион!!!». Кумган выбежал, влетел в лифт… И было слышно как по шахте торжественно и бурно зажурчали ручьи –  прозвучал «Полёт Валькирий» Вагнера, виртуозно исполненный на саксофоне-контрабасе.

V

Подруга детства Мнимозеевой Эльвира Зельц, земная женщина, работала фотомоделью. Она была медиумом для Мнимозеевой. «Женат? – первое, что спросила Эльвира, второй вопрос был, естественно: – Богатый? Мультимиллионер?». «Одно могу сказать – он не гомосек!» – улыбнулась Мнимозеева. Зельц не верила в существование гомосексуалистов, для неё они были  импликативными персонажами, как домовые. «Не бывает плохих мужчин – есть плохие женщины! – проповедовала Зельц, с удовольствием рассматривая себя в зеркале, если его не было под рукой, она заглядывала в витрины магазинов, в лобовые стёкла машин, в глаза прохожих: – Опиши мне его!». Мнимозеева процитировала: «”Истинный ариец. Характер нордический, выдержанный…” – задумалась и добавила: – Глаза – как небо, маленькие уши». Эльвира ничего не ведала об ариях, но разбиралась в главном: для прочного семейного союза необходим контраст. Её муж гинеколог в противоположность стройной, кудрявой и ветреной жене был толст, лыс и домовит.

За дружеским ужином втроём Зельц-супруг читал вслух рекламные объявления: «“Продаётся компьютер люкс-интернейшнл ручной сборки”. У твоего друга есть что-нибудь ручной сборки?» – «Вряд ли – у него только брёвна…» – «Значит, должна быть электропила ручной сборки или топор. Уговори его продать, а я гарантирую ему льготный мини-аборт!». У Мнимозеевой от испуга заболел живот. «Гораздо ниже, – уточнил Зельц-гинеколог, сделав Мнимозеевой пальпацию. – Обычный зов природы!». «Кретин! – отругала его Эльвира. – У женщин там душа!».

Зельц зевнул и ушёл спать, а подруги остались посекретничать. Эльвира прищурила нефтяные татарские глаза и полюбовалась на своё отражение в зеркале: «Когда я работала на подиуме, к нам приезжали бандиты – простые парни, суровые, но застенчивые. И  какие-то  честные!».  «Шатл именно такой: честный бандит… Аподиксис…» – Мнимозеева любила щегольнуть модным иностранным словом, значение которого сама толком не знала… она сделала паузу и красноречиво поднесла к губам стоявшую на столе бутылку пива. Зельц выронила зеркало и разбила: – «Кто он по гороскопу?» – «Кажется, Близнецы». – «У Близнецов сегодня один ... аподиксис, а завтра – другой!» – «Тот, второй, ещё лучше!» – и Мнимозеева потянулась к бутылке шампанского. Она призналась, что мечтает превратить живую святыню в нетленные мощи, чтобы прикладываться к ним в страхе Божьем с верой, с молитвой! «А как он относится… к адюльтеру?» – затрепетала Эльвира, огорошив подругу прононсом, который она штудировала с первого дня замужества.

…Мнимозеева обрела привычку просыпаться на рассвете и звонить своему милому. Она спрашивала: «Как дела?». Он отвечал: «Худо!». Шатлова мучил похмельный синдром, и, случалось,  она стремглав летела на помощь… Мнимозеева набрала дорогой для нее номер. «Эльвир-р-ра!» – голос Шатла перешёл в радостный рык. Мнимозеева уронила телефон…  Её, Мнимозееву, звали совсем не так! У Мнимозеевой было чудное, редкое, очень красивое латинское имя – Мнимозея. Его никто никогда не мог запомнить, и Мнимозееву обидно называли то Бумазея, то Анестезия. Поэтому она очень стеснялась и говорила только свою фамилию. Но Шатл знал ее имя – выучил за неделю и произносил, ни разу не перепутав ни одной буквы! Мнимозея достала из чулана солдатский ремень с тяжёлой медной пряжкой… «Он даже не заметит, подумает – массаж!».

Иван преобразил всё чёрно-квадратное в светло-круглое. В его небесных глазах отражались траектории летящих самолётов, уши казались микроскопическими! Мнимозея обвила его, как плющ: «Ты очень красив!». Она была ничтожным сорняком-паразитом, а он – могучим дубом с жёлудями, осами и даже скворечником! «Ты меня любишь?» – «Люблю!» – «Врёшь! Эта история с Эльвирой…» – «Она разделась… а я, как идиот… ничего не мог!» – «Ты же хотел быть лётчиком-испытателем?!». Иван приколол к груди Мнимозеи значок из стали с изображением свастики.

Встретившись с Эльвирой Зельц на другой день, Мнимозеева похвастала подарком Шатлова. У подруги испортилось настроение, злопамятная азиатка заскрипела зубами: «Теперь я знаю: бывают голубые от рождения!». Эльвира разволновалась и ушла за сигаретами в соседний магазин… Она вернулась, еле-еле волоча витринное зеркало, вырванное сгоряча из рамы, поставила его перед собой и отрешилась. Но вдруг задрожала и забилась в рвотных конвульсиях… Мнимозеева в панике  позвонила Зельцу-мужу. Он приехал и сразу определил: «У неё – ртутное отравление! Меньше надо было пялиться в зеркало!».

VI

Мнимозея Мнимозеева не была создана для счастья. После ночи любви Иван Аполлинариевич жестоко потребовал: «Или дети или fancy!». «Что такое фэнси?» – почувствовав недоброе, спросила Мнимозея. – «Ты не хочешь детей?!!» – «Зачем плодить “новых интеллигентов”?». Аполлинариевич рассвирепел и попытался выбросить в окно кровать, вместе с вцепившейся в неё Мнимозеевой, но, рождённый под знаком Близнецов, он нашёл компромисс: «Будем заниматься любовью втроём! Пригласим профессионалку!». Мнимозея на минуту почувствовала себя Гамлетом.

…Они искали «женщину Шатлова» в ночных клубах, ресторанах и гостиницах. И у коротконогих украинок, оговаривающих количество секунд, и у девочек «полусвета», и даже у пожилых горничных с гостиничных этажей Шатлов не находил «матримониальности» – так он называл женское начало в организме: склонность к материнству… По глубокому убеждению Шатлова все женщины были проститутками, настоящие же гетеры – фантомами его детских страхов. Вступая с ними в телефонный контакт, он задыхался от ужаса и грубо спрашивал: «Почём?». Ему предлагали юных, стройных, высоких, брюнеток или блондинок на выбор. «Трахать нерожавших – это гомосексуализм! – отвечал он. – Пусть приедет стопроцентная женщина, которая осознала своё предназначение, растит детей!» – «Хотите, пришлём вам штучный товар – бюст пятый номер?» – «А дети у неё есть?» – «У нас приличное заведение!» – возмущались на том конце провода.

Мнимозеева попала на съезд Партии Ультраправых по заданию Шатлова (его могли здесь пристрелить). Это было собрание военных зомби, с чёрными крестами вместо глаз, и женщин в перманентном пубертатном возрасте. Одна из них, преподаватель истории, громко объясняла Мнимозеевой, что все мировые войны были спровоцированы борьбой внутри сионистского движения между чёрными «сефардами» и рыжими «ашкеназами», но главное их отличие в другом: у «сефардов» – мелкие орудия производства, у «ашкеназов» – громадные… Подошла Гузаль: «Как интересно!». Толстая, весёлая, в черепаховых очках, дочь главного идеолога исламского фашизма Кызыра Кызырбекова. Вместо «Аллах акбар!» в каждой её фразе звучал фрейдистский рефрен: «Мой папа!». Гузаль в свои тридцать лет была девственницей. Она гадала на картах и носила с собой булавки от сглаза. Неведомое и Прекрасное подкарауливало её повсюду. «Хочу стать проституткой! – мечтательно сообщила она Мнимозеевой. – Нужно найти мужчину, похожего на отца, и чтоб никто не знал!». «Устроит тебя такой же в точности, только блондин?» – предложила Мнимозеева.

Договорились встретиться втроём… Гузаль вошла взволнованно и неуверенно, сняла очки. Большие невинно светлые глаза предали её лицу черты девичества, трогательного и нескладного… Шатл уловил всё и спросил примиряющим, ласковым голосом: «Ты дура?». «Ага», – созналась Гузаль. Поставили компакт-диск с речами и докладами Кызыра Кызырбекова. Он клеймил Израиль – главного «шайтана», призывал Россию полюбить Аллаха и умереть за него… Гузаль доверчиво рассказала Шатлову, что её знаменитый отец, не взирая на статус философа и вождя, занимается бизнесом, обеспечивая семью: вывозит наркотики из арабских стран и продаёт их в Израиле. «А я тайно от папы посещаю Бахайский храм – ищу там жениха», – вздохнула Гузаль. И Шатл, невольно осмелев, признался: его считают геем, но это неправда – ему хочется обладать каждой женщиной в метро, прямо на ступеньках эскалатора.

Мнимозеева потушила свет и сама раздела Гузаль. Её скромная грудь робко пряталась в складках  жира, как «глупый пингвин» в утёсах, а восточный, низко посаженный зад был больше, чем любая планета солнечной галактики. Шатл страстно соединился с Гузаль… Мнимозеева опустила глаза – пол рухнул под ногами, и чёрные руки из огненной ямы стали ворошить кочергой её внутренности. Из пламени вынырнула голова Тимофея в монашеском тюрбане, покачалась от возмущения и молвила: «А-ад! А-ад! А-ад!»… Мнимозеева не выдержала и потащила Шатла за ногу… Гузаль выпорхнула из его когтей, словно голубка. Шатл ринулся за ней. «Я люблю тебя, Гузаль! – закричал он. – Мы пойдём с тобой в мечеть, и ты родишь мне много детей!». Гузаль отбивалась от него, заслонялась стульями, наконец, ища защиты, метнулась к Мнимозеевой: «Прости меня, пожалуйста: он не похож на отца!». «Почему?» – удивилась Мнимозеева. «Он необрезанный!» – Гузаль зарыдала и заперлась в соседней комнате.

Сражённый Шатл лежал на полу – зелёный и помятый, как брошенный мусульманский флаг. Мнимозеева зачерпнула глубоким ковшом часть его горя и опрокинула на себя: «Давай позовём муллу, и он тебя обрежет?». «Я хочу детей!» – простонал Шатлов и бросился к Гузаль. Он барабанил в дверь и орал: «Я стану мусульманином и женюсь на тебе, Гузаль! Хочешь, я совсем отрежу его?!». И Шатл сделал попытку оторвать то, что было для Мнимозеевой… аподиксисом смысла жизни!   Она в полуобмороке замерла и, точно в бреду, пожелала: «О, если б сейчас – потоп, пожар, любая катастрофа, пусть даже война!».

В кармане у Шатлова раздался жуткий писк – голосил выводок новорождённых цыплят – на его журналистский смс-пейджер пришло сообщение: «Вероломный Израиль без предупреждения напал на мирные Арабские Эмираты». Шатлов заматерился, натянул штаны и опрометью побежал в редакцию.

VII

Мнимозеева разыскала Шатлова в дальнем углу грязного редакционного коридора. Он швырнул пустую бутылку, угодив в колокольню из стеклотары – загудел погребальный звон: «Тимофей погиб: выпал из окна и разбился насмерть в арабском посольстве! Просился в наёмники – ему, конечно, отказали… он и прыгнул!». «Но там же всего один цокольный этаж!» – поразилась Мнимозеева. «Неважно! Умер, и всё! – Иван достал мокрый носовой платок – затрубил похоронный оркестр. – Арабы объявили его мучеником, погибшим за веру, он уже в исламском раю… Я хочу сделать что-то для памяти друга: отдам в журнал его диссертацию по римской антике. Там открытая пропаганда Правых идей! Пора нам выходить из подполья!».

Траурный выпуск журнала «Новый интеллигент» вышел с  некрологом на первой странице. Мнимозеева с недоумением прочитала: «Экстремистские сторонники исламского фундаментализма организовали убийство выдающегося учёного Тимофея Тимофеева, специалиста по Древнему Израилю. Его феноменальный научный труд переведен на иврит».  И ниже следовал струящийся справа налево текст… В злосчастном номере было еще одно известие, сразившее Мнимозееву наповал: «Редакция “Нового интеллигента” единогласно назначила Ивана Шатлова военным корреспондентом»… Мнимозеева разорвала в клочья ненавистный журнал и бросила на землю… Налетел смерч, бумажные ошмётки с мусором и песком облепили ее лицо и понеслись за ней вдогонку. «А-ад! А-ад! А-ад!» – услышала Мнимозеева полный сочувствия голос и разрыдалась.

Мобилизованный журналист Иван Шатлов устроил свои проводы в арабском ресторане «Ураза». «Водка есть?» – он подозвал неприветливого официанта-араба. Тот сделал вид, что не понимает. «Здесь меня знают и не хотят обслуживать!» – с досадой процедил Шатлов. –  «Нацепим фашистские значки!» – не задумываясь, поддержала его Мнимозеева. – «С ума сошла! Меня выгонят из журнала, да ещё посадят как Кызыра Кызырбекова, его арестовали после моей статьи о наркобизнесе в Израиле». – Мнимозеева непритворно охнула: – «Бедная Гузаль! Теперь ей придётся делить постель с тюремным начальством!» – «Я сжёг храм, который мне не принадлежал… И получил премию за эксклюзивный материал! Сейчас мы её пропьём!».

Над соседним столиком склонились понурые головы с источающими тоску восточными глазами. Шатлов посмотрел в их сторону,  нервно закурил и повернулся к Мнимозеевой: «Я сюда пришёл, чтобы увидеть эти опущенные головы! Несчастные арабы! Ведь и мы такие же “опущенные”!».

Трезвые и голодные, они вернулись в похожую на лесопильню комнату Шатла. «Кто такие “опущенные”?» – спросила Мнимозеева уныло. «Это последние люди в тюрьме, они работают на помойке и спят от всех отдельно! – Шатл  с неожиданной ненавистью посмотрел на Мнимозееву: – Мы ляжем спать отдельно!». Она покорно соорудила из разбросанных досок двое отдельных нар в разных углах… А утром за Шатловым приехала бригада ассенизаторов – внизу ждал мусоровоз цвета хаки. Он забрался в кузов, помойная машина взревела и покатила на фронт.

Пьяный, под пулями Шатл звонил Мнимозеевой из полевых штабов: «Алло, Мни-мо-зея!», и раскатистый взрыв обрубал связь. Иногда он успевал произнести только «Мнимо», и в оружейном гомоне всё исчезало. «Это сверхмощные “жучки”! – ликовала Мнимозеева. – Он ушёл на войну с бригадой ассенизаторов, а уже работает наводчиком для всех орудий! По обе линии фронта!».

VIII

Журнал «Новый интеллигент» в каждом номере печатал статьи Ивана Шатлова из «горячих точек». Тайно от всех Мнимозеева сдавала в ломбард фамильное серебро Мнимозельбергов, чтобы скопить тридцать шекелей на покупку драгоценного издания… По ночам прабабушка Мнимозельберг на дагерротипе возмущённо кашляла и стучала зонтом. Однажды она исчезла с фотографии. На ломберном столе красного дерева осталась записка: «Благоволите не продавать мою рамку иноверцам!».

С огорчением разыскивая пропажу, Мнимозея выдвинула стол на середину комнаты и начала неумело вертеть его в разные стороны… Появилось белое облако, принявшее знакомые очертания. Над ним чернело что-то нелепое, вроде панамы. «Монашеский клобук!» – догадалась  Мнимозея. «А-ад! А-ад! А-ад!» –  облако приподняло клобук. – «Я тебя не звала, где Иван?» – «Ф-фу! К-как ты м-можешь  г-гово’ить п’и мне о к-ком-то ещё! Я с-самый п-популя’ный авто’ в ж-жу’нале! М-меня ц-ценят в Из’аиле!» – оно близко подплыло к Мнимозее, намереваясь накрыть её, обволочь. Она сняла с груди подаренный Шатловым нацистский крест и осенила привидение. «Ш-шолом!» –  прошепелявило облако и вывалилось в окно.

Журнальные публикации Ивана Шатлова Мнимозеева аккуратно вырезала. Стараясь их сберечь и увековечить, она мастерила из бумажных кусков самолёты разных типов. У нее на подоконнике собрался целый военный аэродром: юркие истребители, грозные бомбардировщики, стремительные штурмовики.

Это случилось 14 января в христианский праздник Обрезания Господня. Радиостации  передали новости из Израиля: «В Мёртвом море обнаружены субмарины Арабских Эмиратов»… Снежный буран ворвался в окно. Бумажные самолёты дружно взвились в воздух, образовали Звезду Давида и вылетели в форточку. Мнимозеевой удалось ухватить один за хвост – небольшой «У-2» для перевозки военной почты… В тревоге она решила погадать: трясущимися руками развернула самолёт, нашла на помятых журнальных листах первую страницу, четырнадцатую строку (по числу календарного дня) и с бьющимся сердцем прочитала: «Израильская армия несет тяжёлые потери – у мусульманского воина легче снять штаны, чем отобрать у него оружие…». В нос ударил пороховой стиль армейских сводок, голова закружилась, и Мнимозеева внезапно увидела… как на Шатлова набросился исламский фундаменталист, прокричав ему обвинение в незнании сур Корана. В рукопашной схватке Шатл так отдубасил его фотоаппаратом, что противник упал замертво. В качестве трофея он стянул с правоверного штаны и увидел нечто сенсационное: мощную конструкцию, похожую на гранатомёт «Золя»! Шатлов остановился, вспомнив, что в Исламе считается смертным грехом фотографировать закрытые части тела… но не смог побороть искушения сделать снимок для скандального репортажа! Он настроил свой потрёпанный в бою фотоаппарат…  щёлкнуть не успел…  словно по велению разгневанного Аллаха, «Золя» неожиданно выстрелил – Бах-бах! Шатл упал с зияющей раной в паху…

Усилием воли Мнимозеева гнала прочь предчувствие неминуемой беды. Завтра в новом выпуске журнала появится репортаж Ивана Шатлова, и исчезнет её навязчивый страх! Стремясь приблизить сей день Господень, она приняла снотворное и уснула.

Мнимозею разбудил страшный сон… Испачканный кровью Иван склонился над её кроватью: «Размножь меня!!!». «Скоро дети будут появляться на свет с помощью органов речи!» – постаралась утешить  его  Мнимозея. Она захотела обнять своего ненаглядного, потянулась к нему…  но поймала руками воздух!

Мнимозеева вскочила и помчалась во весь дух к газетному киоску, чтобы успеть купить свежий номер «Нового интеллигента»… Сжимая в руках журнал, она с безумной надеждой просматривала его страницы: Ивана Шатлова нигде не было! От слёз отчаяния намокли и отяжелели бумажные листы в её ладонях. Под глянцем журнальной обложки застыла серая Стена Плача, скорбящие назвали её Вратами Милосердия! «Наш Святой Храм был сожжён… и всё радовавшее нас было уничтожено…», – Мнимозеева зашептала слова молитвы и принялась иступлёно рвать на себе одежду.

Опомнившись, Мнимозеева воочию узрела, что её обступили небесные посланники в лилейных хитонах. В преддверии Страшного суда она дрогнула и покаялась: «Прости меня, Боже! Я виновна в тяжком грехе!», швырнула под ноги и начала яростно топтать нацистский значок – сатанинский дар своего возлюбленного. Из разверзшихся недр послышался отчаянный вопль: «А-ад! А-ад! А-ад!»… Ещё миг – и Мнимозеева заметила, как один из Божьих арбитров прицелился в неё здоровенным шприцом. «Господи, помилуй!» – запричитала она и забилась о землю, как раненная птица. «Ведите себя интеллигентно, Мни-мо-зея!» – раздался громозвучный и строгий голос Спасителя. Облачённый в кипенную ризу, Он поднял Мнимозееву с колен и, повторяя по буквам, вписал её имя в раскрытую перед  Ним священную Книгу Жизни.